Поэзия
Проза Публицистика
|
|
|
|
Станьте спонсором наших
публикаций
|
|
|||
|
На
этой странице
|
|
|
|
|
||
|
Яан Каплинский
|
|
|||||
|
|
|
|
||||
|
|
|
|
||||
ОБ ИСКУССТВЕ ПОЭЗИИ
Написано немало сердитых слов о том, как прискорбно
родиться в Эстонии певцом,
но это было давно, и я не знаю, что тут сказать, поскольку
певца из меня не вышло - нет музыкального слуха и голос
тоже не бог весть какой,
так что в университете, читая пару спецкурсов, даже вспомнил, слыша собственный ломкий голос, старое выражение
здешних мест “баран с правильным голосом”.
Какой ты певец, если тебе не под силу говорить громко и ясно два часа кряду, да чтобы потом еще оставалось немного
для общения с женой и детьми!
Не слишком поможет тут и всё углубляющаяся специализация,
из одних делающая певцов, из других композиторов,
из третьих мастеров слова,
и всё это должно хорошо совпадать, чтобы общее впечатление
соответствовало феномену, который неоромантически можно
назвать певцом, а реалистически - эстрадным солистом.
Со сложеньем стихов в некотором смысле легче, но здесь
мне мешает прирожденная или же обусловленная
воспитанием застенчивость,
а также общественное мнение, отождествляющее поэта с лжецом, мешают знакомые или незнакомые, глядящие на тебя
то с сочувствием, то с укоризной,
безмолвно напоминая тебе, чей хлеб ешь, чьим трудом и чьею
любовью жив;
и когда стоишь в очереди в мясной лавке, ты начинаешь
стыдиться этих серьезных, спокойных людей, покупающих полкило вареной ветчины, кило студня и кило охотничьих колбасок,
со своими тремястами граммами детской колбасы, которую
покупаешь для жены и детей,
со своим требующим ремонта велосипедом, заштопанными
носками, со своими длинными волосами и бородой,
привлекающими взгляды детей в автобусе, трамвае и
троллейбусе (гляди, вон дядя с бородой!) и, следуя одному известному психиатру, могущими служить основанием
для психиатрического диагноза.
Если бы всё было так, осталась бы непонятной враждебность
старшего поколения к волосам и бородам,
враждебность психологов к бородам на фоне портрета Павлова
и враждебность психиатров на фоне портрета Крепелина.
Как было бы хорошо, если бы внешний вид всех психопатов
отличался диагностическими особенностями,
чтобы простые и нормальные люди могли далеко обходить
сложных и ненормальных,
а психиатрам было бы достаточно двух фотографий
(анфас и в профиль), чтобы всё стало ясно.
Хорошо, что есть слово “писатель”, за его нейтральностью
можно укрыться; еще лучше, что на чей-то вопрос:
“где работаешь?” можно ответить: “пишу”,
куда вполне можно отнести и твои стихотворные строки; этим
ты избежишь зачисления в стан экономистов, переводчиков
и журналистов, безвестных и безземельных, к которым
надо же как-нибудь относиться.
Поэт же - он как чужестранец, как шведский воробей или
немецкая ворона в стране, где еще не изжито глубокое
недоверие ко всему, что делали господа, немцы:
к разбивке парков, разведению оленей, к мрамору, фортепиано, книжной мудрости,
ко всему, что крестьянин презирал и чего одновременно жаждал, воздвигая на своем кладбище самый высокий камень
и разрушая надгробье барона, когда некому стало это
запрещать; сажая деревья и ходя в церковь, попутно
зубоскаля над ней.
Вся эта двойственность - твоя и твоего народа - жива и поныне; вековую отчужденность не победишь в течение жизни
одного поколения,
несмотря на Кристьяна Яака, никому не ведомого, на Юхана
Лийва, Густава Суйтса и тех, кто являлся уже десятками;
несмотря на поэтов, сумевших возродить язык, создать новый
язык на перекрестках фольклора,
вместе с которым мы почти погибли бы и родились бы заново как выходцы из Восточной Пруссии, чтоб на немецком
языке петь немецкие песни и воевать за немцев на немецких войнах,
что мы и делали, но не взаправду, не окончательно, язык и дух все равно оставались незрелыми,
народ - молодым, изменчивым и упрямым, оставаясь самим
собой во всех передрягах,
вследствие чего брат не знал брата, а народ - самого себя, своих песен, своей поэзии,
предоставляя поэту нести в одиночку болезненный смысл
и память, пропасть между писателем и читателем, видящим
и действующим, между крестьянином и господином,
как будто они слишком быстро отступили в небытиё, ушли
из своих жилищ и имений,
предоставив народу самому доиграть роль господина
и крепостного одновременно,
которая играется достаточно хорошо,
и только поэт никак не может войти в роль мужика, где каждый второй вновь обретает справедливость и честь
и может еще в своем одиночестве верить, что сумеет
восстановить свои и чужие связи,
закончить игру в слуг и господ, замкнувшую нас в злобе
и мелочности,
не забывая историю и бесчисленные оскорбления, отнимающие
у нас охоту ко всему, кроме самодеятельности, свадеб
и телевидения.
Но я знаю: дурак тот король или тот поэт, кто обвиняет своих подданных или читателей или тех, кто его не читает,
в том, что они не дают ему править или не читали его главных произведений, -
ему следовало бы знать, чего народу не хватает, и дать ему это. Чтобы власть и дух не считали излишней роскошью, без которой можно вполне обойтись;
нужно пойти навстречу как вкусу, так и безвкусице,
примириться с посредственностью - нет! - просто найти
что-то общее, восстановить прерванную связь между
читающим и пишущим,
без которой не воспитаешь вкус, не преодолеешь
посредственность - простая логика, а на деле выходит
как у безумного сапожника, который, возмечтав о прекрасных ногах, тачает сапоги, которые на простую ногу не лезут;
мы пишем стихи для любителей, называемся писателями,
потому что писатели должны быть, а в глубине души
понимаем, что и без них вполне обойдешься,
как можно обойтись без сервизов, без памятников, без банкетов, галстуков и коньяка.
Литература - это нечто избыточное, стихи тоже, это то, чем мы заполняем литературные среды, свободный вечер или
книжный шкаф;
это что-то красивое, интересное, оригинальное, чем можно
заняться, когда дело сделано, обед съеден, посуда помыта,
а по телевизору не идет ничего интересного.
Не жизнь, а общение, не этика, а этикет, декламация,
поэтический театр, раритетные издания, авторский автограф,
что, может быть, и красивей, чем старые невзрачные книжки,
военные и послевоенные издания на серой бумаге,
но все же не передает естественной, всем понятной надобности песен, какие я слышал, к примеру, от хантов и какие, думаю,
были и в прежней Эстонии,
когда песня сопровождала всё , принадлежала всем, жила
в любом деле, в тесной близости к любому занятию,
к жизни и смерти.
У хантов были повседневные песни, у каждого человека свои,
никто не оставался без песни;
была песня о дочери, которая, когда станет большая, всем что-то даст, только матери не даст ничего.
Эта была просто шутка, а в ней понимание, что песня - лучшая характеристика человека;
понимание, что стихи не просто слова, а способ видеть старые и привычные вещи на небольшом отдалении;
это шаг в сторону от обыденности, в которой размываются
контуры и забываются вещи.
И во рту остается ворох пустых слов, которые становятся
словами лишь после того, как увидишь то, что связывает имена с вещами и человека с тем и другим.
Отдаление от реальности в мир поэзии парадоксальным образом приближает нас к ней,
ставит лицом к лицу с настоящим миром, который все-таки
нечто иное, чем привычный дневной фон за окном, когда едешь на работу, пьешь кофе или сидишь на вечере поэзии,
поскольку привычка - это шаг в небытиё, в призрачное,
и никакое искусство слова не спасет нас от этого.
Можно сказать, что поэзия - это обратная связь с миром, то, что тебя опять приближает к нему, если ты от него отдалился.
Поэзия рождается от скуки или от отчаяния, а это и есть потеря чувства реальности, тоска по тающему, как дым, миру,
огромную и чистую мощь которого я отчетливо помню по стране хантов,
где старики становились серьезными, благоговейно приступая
к пению старых песен - о медведях, о богатырях, о чьей-то несчастной смерти, которые они называли “таарнын-аар”,
песен, которые скоро всеми забудутся, но которых еще хватает старикам для собственных нужд и для почитания последних сказителей;
и всё это так глубоко и серьезно, что понимаешь, как много
значит для этих людей песня,
понимаешь, почему у эстонцев и у индейцев были свои песни
о смерти, почему пели на свадьбах, пели на качелях, пели, дергая лён,
и как ужасающе пуст и нереален мир без песни, смерть
без песни, свадьба, качели и полевые работы без песни.
Как же все-таки ушли от нас эти языческие песни, эти
деревенские песни, как мы бросили их?
Они ведь еще сохранялись, несмотря на хулу церковников, и умерли лишь тогда, когда люди научились писать и читать -
соблюдать календарь и наставленья святых и петь псалмы.
Почему же покинули нас наши эпические, свадебные, трудовые, календарные, праздничные песни, наша обрядовая лирика?
Почему ушла от нас песня, наш каждодневный спутник, почему ушла в церковь, в молитву, в кабак, в песенники?
Разве народ в том виной, или поэзия, или поэты, или тысячи прочих второстепенных причин?
Не знаю; искать виноватого пустое занятье, еще глупее, чем
собаке ловить собственный хвост.
Лучше оставить это прошлое по ту сторону от грамот,
надгробных плит и железных крестов
и вперед посмотреть, как это свойственно всем живым
существам, чей взгляд направлен туда же, куда и шаги, -
в том числе и поэту, перед взором которого много будущего,
которому ведомы будущие оценки, справедливое мненье
о нашей поэзии тоже, что нам очень было бы нужно, но
чего нам узнать никогда не дано,
вперед посмотреть, пока не поздно;
и все-таки есть какая-то польза и в том, что мы способны
вообразить, какие злые слова скажут о нас дети наших детей,
от которых не укроются наши большие и малые правды и
неправды, большие и малые слова и умолчанья, если только они найдут время и желание взглянуть на то, что для нас так важно...
Перевел с эстонского
Светлан СЕМЕНЕНКО
Читателей
считает:
Copyright ©
Veneportaal! Inc. All rights reserved.
Все официальные
права на торговую марку Русский Портал принадлежат Эстонско-Чешской
торгово-промышленной палате.
Какое либо
цитирование информации допустимо только со ссылкой на первоисточник.
Все вопросы и
замечания направлять по info@veneportaal.ee или по тел + 372 55 48810